Новогодний рассказ...

Был у меня некогда приятель, о котором я ничего особенного не знал, кроме того, что отец у него «алкаш». Мы играли себе беззаботно в свои детские игры, но однажды, под Новый год, приятель прибежал ко мне с блаженным от счастья лицом: «Пойдем, посмотри, какую мне папка елку поставил!» Я не мог понять причин такой неуемной радости: пышно украшенная елка (а точнее сосна, более характерная для района Семипалатинска, где прошли первые 10 лет моей жизни) была неотъемлемым атрибутом новогоднего детства. Но энтузиазм приятеля взял свое, и я несколько неохотно поплелся за ним. И не пожалел.

Посмотреть действительно было на что. Я не видел подобного больше уже никогда ни в новогодние, ни в Рождественские времена за всю свою последующую жизнь. Посреди комнаты, под углом градусов в сорок, стояло общипанное буро-зеленое деревцо трудно определяемой породы хвойных, но по причине явного недостатка иголок более напоминающее наше привычное степное перекати-поле. Единственным украшением «елки» был гвоздь, которым «виновница торжества» была вбита непосредственно в деревянный пол. Траектория «елочки», более напоминающей советскую ракету системы «земля-воздух» на боевом посту, была задана углом ее спила в лесу, довольно острым, как уже говорилось.

Надвигающуюся на мое лицо улыбку смахнул восторженный взгляд приятеля: «Правда, здорово! Это мне папка на Новый год притащил!» Безусловно, это была самая лучшая елка всех времен и народов, потому что притащил ее своему сыну папка — алкоголик первый (а может быть, и последний) раз за всю свою жизнь. И тут я догадался, отчего мой приятель круглый год ходит в этих нелепых кирзовых сапогах, отчего взгляд его неспокоен и мутен, отчего сам он блекл и худощав. Мне стало ясно, что было в этих беспокойных глазах: переживание и стыд за отца, бессонные ночи бузежа и ругани, и прочее, прочее. И все это было царственно прощено и забыто за одну неказистую елочку.

Заметив нечто новое, отталкивающее в облике своего приятеля, я стал его стыдиться и сторониться. И наше приятельство так и не переросло в дружбу. Теперь-то я понимаю, что после увиденной мною криво приколоченной к полу елки образ моего приятеля навсегда остался пригвожденным к чему-то безобразному, уродливому, что мне совершенно не хотелось впускать в свое счастливое и беззаботное детство. Но с каким счастьем и рыцарским восторгом нес мой безымянный детский приятель на своих хлипких детских плечиках это уродство! Он согласился бы, наверное, скорее умереть, чем посмеяться над папкой, а тем более, отречься от него!

Как всякий советский школьник, я, конечно же, относился с презрением ко всяким там пьяницам и тунеядцам, клеймил их и осуждал. Но вот эта история с новогодней елкой что-то повернула в моем сознании. Мне захотелось увидеть отца моего дворового приятеля. Не помню, осуществилась ли эта мечта, или нет, но теперь на всякого, про кого при мне говорили с осуждением, что он- пьяница (а таких было достаточно немного в нашем закрытом военном городке), я смотрел как на отца того паренька. Я вспоминал про жалкую новогоднюю елку. И мне становилось жаль этого человека. И я его уже не осуждал вместе со всеми. И не клеймил.

Перебирая в памяти полинявшие картинки из детства, разглядывая пристальней какие-то лица, я на многих из них вижу сохранившиеся до сих пор ярлыки жестокого страшного детского суда: «пьяница», «бабник», «вор» и т. д.… Я понимаю теперь, что совершенно не знаю этих людей, обстоятельств их жизни, допускаю, что жестокий ярлык не имеет ничего общего с тем или иным реальным человеком, но не могу ничего поделать! Мне не снять этих ярлыков: они намертво срослись с этими людьми в моем детстве, повешенные авторитетом слов родителей, взрослых, всяких там скамеечных бабулек. Так им и умереть этим людям в моей памяти с этими ярлыками. Но среди них я вижу сияющего блаженной улыбкой приятеля из детства, навечно пригвожденного памятью к той безобразной елке. Но ярлык «пьяница» уже не держится на человеке, которого я и в лицо-то не помню, о котором и не знал бы ничего, если бы не этот нелепый мальчишка из детства. Своей жертвенной детской любовью он оправдал отца. Впрочем, а разве она бывает другой, настоящая любовь? …

 Андрей Кульков.