Секреты счастья... История сороковая.

Скандальная женщина

Не получается разговора, никак не получается. Знаю, почему. Расспрашиваю о том, о сём, а о главном не решаюсь. Она понимает, но не бросается на помощь, дисциплинированно отвечает, будто заполняет листок по учёту кадров:

— В Москве родилась. Училась в Московском университете, не закончила. Потом в Ростовском. Закончила. Замужем. Муж Андрей, дочка Светлана, внучка Наташка, тёзка моя. А теперь вот ещё и Ирочка…

Опять я не решаюсь. Хотя всё внутри кричит и требует: «Ну скажи, скажи, зачем тебе Ирочка, зачем надо было приводить её из больницы в дом, отвыкший от детей? Зачем надо было переиначивать отлаженную, благополучную жизнь и превращать её в сущую муку, ходить, доказывать, ссориться, бороться за права, справляться с бесконечными обязанностями, посыпавшимися как из рога изобилия на горемычную головушку?»

Почти как в сказке начало той истории. Жила-была девочка. Хорошенькая, умненькая, здоровенькая. Была она живой и разговорчивой и очень любила людей. И её любили люди. Все, кроме папы с мамой. А дальше не сказка, быль: оказалась девочка в детском доме, потянулись ручки к бесхозному уксусу. Несколько жадных глотков — пить хотелось, и — реанимация, ожог пищевода. Одна операция, вторая, третья… С пищеводом-то обошлось, да заразили врачи девочку СПИДом. Да. Ни больше, ни меньше. Не мелким почерком пишется Ирочкина жизнь, а размашистым, крупным. СПИД. В больницу её, в особое отделение, почти резервацию. Но и там жила не печалилась, мала была, что для неё эти четыре зловещие буквы — пустой звук. Впрочем, как и другие четыре буквы — мама. Вокруг врачи, медсестры, нянечки, все улыбаются, вкусненькое приносят. Мама… Много мам. Так, наверное, у всех, думала, и мам много, и про СПИД все вокруг говорят.

Жила девочка до пяти лет в больнице, другие девочки были рядом, инфицированные, говорили про них. Но вот кто-то выписался, кто-то умер. Только Ирочка жила себе среди пестроты «мам» и запаха хлорки, только Ирочка бежала навстречу каждому посетителю, улыбалась очаровательными ямочками и кокетливо поправляла байковое больничное платьице в тоскливый цветочек.

А потом — ну опять сказка. Приехала в больницу красивая тётя в белых брюках и яркой жёлто-зелёной футболке. С тётей — девушка очень красивая. Ира такую видела по телевизору. В руках у тёти была большая сумка с шуршащими, таинственными пакетами. А в пакетах, мама родная! И пастила, и мармелад, и разные там шоколадки, бутылочки с соками, груши с кулак, даже арбуз. Большой, полосатый, важный. Всё ей, Ирочке. Она, конечно, поделилась с Олегом, соседом по палате, но пакетов будто и не стало меньше, большие, маленькие, а ещё коробочки. Тётя смотрела, как Ирочка хлопотала над пакетами, спрашивала о том, о чём её всегда спрашивают: как она себя чувствует, ходит ли гулять, с кем дружит. Она и отвечала, как всегда: чувствует хорошо, гулять их Мария Ивановна выводит, а дружит она, конечно, с Олегом, с кем же ещё? Тётя спросила:

— Можно в следующее воскресенье я опять к тебе приду?

Ещё бы нельзя! Разные пакеты, большие, маленькие, коробочки…

— А что тебе принести?

Ирочка глянула на пакеты — всё у неё теперь есть. И сказала солидно, как говорят меж собой на посту медсестры, она много раз слышала:

— Сметанки бы мне на окрошку.

Все засмеялись. Засмеялась и Ирочка. Вот ведь как всех развеселила.

Ровно через неделю Ирочка ела окрошку со сметаной. Но не в отделении, а в светлой, пронизанной солнцем квартире в Солнцевском районе Москвы. Тётя её удочерила. Да, вот так сразу. Об Ирочке прочитала в журнале: живёт уже три года в больнице девочка с диагнозом СПИД. Никому не нужна, одна во всём свете. Подхватилась тётя и в больницу с сумками. А ещё с дочкой Светланой. Уже в больнице, как только девочка выбежала им навстречу, знала, возьмёт, заберёт домой, согреет, приголубит. А вечером мужу, без реверансов:

— Давай возьмём на лето девочку из больницы? Детдомовскую, никому не нужную.

И услышала в ответ то, что хотела и рассчитывала услышать:

— Почему же на лето? Уж если брать, то насовсем.

В это трудно поверить, но это так. Раздумий, прикидок не было. Наталья и Андрей единодушно пришли к общему знаменателю. Берут девочку.

Вот об этом-то я хочу спросить и не спрашивается. Зачем? Жили себе и жили. Потом-то я пойму, что не надо об этом спрашивать, но сейчас прямо разбирает — хочется.

— Да спрашивайте. Я же знаю, вы хотите спросить, зачем мы это сделали, так сказать, причины, побудившие… Так ведь? Спрашивайте. А я вам отвечу, как отвечаю всем, кого это очень интересует: не могла не взять, вот и взяла. Удовлетворила я ваше любопытство?

Она очень резкая, Наталья Николаевна Будина. Вот и по телефону минуту назад кого-то отбрила. Я, говорит, тебя урою, если ты… (дальше не для печати). И трубку на рычаг со всего маху. Точка. Окончен разговор. Иры дома нет. Ира поехала в «Детский мир» купить подарок ко дню рождения Натальиной внучки, годовалой Наташки. Как она одна в магазин? Ничего страшного. Ирочке теперь пятнадцать лет. Такие поездки ей уже по возрасту. Девять лет живёт Ирина в семье у Натальи и Андрея Будиных и, конечно, иначе, как мама и папа, их не называет.

Это хорошо, что Иры нет. Без неё говорится проще и мне, и Наталье. Может, была бы тут Ира, не стала бы Наталья вспоминать:

— Всё было, пока выросла, натерпелись. Так всегда, вырастить ребёнка разве просто? И слёзы льёшь, и бессонница прижимает, а бывает, ну отчаяние прямо. Росла, как все. Правда, в доме, как прознали, что девочка из больницы, ВИЧ-инфицированная, началось! Один раз приходит Ирка в слезах: «Тётка на меня возле дома налетела, кричит: не ходи возле нашего подъезда, ты заразная ». Я вышла…

— И сделала ей замечание?

— Нет, я её отлупила.

Потом она ей долго и упорно втолковывала, что Ира такой же ребёнок, как все, имеет полное право гулять во дворе, ходить мимо любых подъездов. А если кто этого с первого раза не поймёт, она будет объяснять. Как? Доступно.

Теперь эти проблемы позади. Иру во дворе любят, у неё куча подруг, в выходные телефон обрывают: «Ира выйдет?» Соседи давно успокоились. Поначалу был напряг, конечно… Соседей можно понять. Ситуация (рядом ВИЧ-инфицированный ребёнок) новая, непривычная. СПИД для нас, дилетантов, почти что холера. Подальше надо, подальше… Мы не привыкли. Мы не умеем. Но теперь это, к сожалению, одна из граней нашей жизни. Нам надо учиться жить рядом с теми, кто получил серьёзный приговор и несчастен. И помнить об одном: если инфицированный человек живёт рядом с нами, бояться нам нечего, бытовым путём СПИД не передастся. Врачи никогда не пойдут на такой риск, не дадут «вольную» тому, кто должен быть изолирован. Но учиться утомительно и не всегда хочется. Куда легче — гнать. Гнать человека только потому, что он более несчастен.

Они хорошо помнят: радость! Мы едем в пансионат. Сосны! Липы! Москва-река! Ира не избалована радостями. Детдом, больница, бесконечные процедуры, капельницы. А тут вдруг загорать, купаться, ягоды собирать, да не одна, да не строем, взявшись за ручки, а с папой, с мамой, как все дети. Они плескались в любви. Ира девочка общительная, Наталья с Андреем тоже. А потом… Худая молва — есть ли у кого более длинные ноги?

— Уезжайте. Чтобы завтра утром вас в пансионате не было. Иначе уедут другие люди, мы понесём убытки, — директор даже не зашёл в номер, вещал с порога, брезгливо посматривая на ребёнка. А через час целая делегация отдыхающих и даже жителей близлежащего посёлка. Не просят. Требуют: убирайтесь.

Наталья не стала спорить с ними. Она сказала им тихо: «Вы не люди». И они уехали, не успев искупаться и поесть земляники.

Назло всем брезгливым Ирочка росла. Хорошела. Началось мучительное познавание жизни, жадное хватание ярких фантиков. Кого миновала эта обязательная программа подростковой поры? Натальина первая дочка Светлана вышла замуж, они остались в маленькой однокомнатной квартирке втроём — мама, папа, Ира. А ещё две собаки, подобранные, когда им было «тяжело». Одна о-очень большая, другая о-очень маленькая. Время разбрасывать камни Ира встретила с нетерпением. Она жадно окунулась в жизнь, особенно после того, как умерла Виолетта.

Да, её закадычная подруга Виолетта, соседка по палате, угасла, так и не зацепившись за жизнь, не отвоевав у неё себе даже маленького послабления. Тоже без роду и племени, маленькая девочка с вычурным именем и простецкими больничными манерами. Пока Ира, закрывшись в кухне, рыдала, Наталья распоряжалась насчёт похорон. Она носилась по Москве на своём стареньком «жигулёнке», договаривалась насчёт отпевания, заказывала венки. Она справила последний (и первый!) роскошный наряд, в котором и отправили Виолетту в Царствие Небесное.

Сначала Ира ходила притихшая, плечи опущены, глаза проплаканы, но почти сразу после поминок на 40 дней пришла домой за полночь. Потом — снова. Наталья вразумляла, корила, гневалась. А однажды в очередную разборку услышала от Иры дерзкое:

— Своей дочери замечания делай, а меня оставь в покое.

Конечно, в семье бывает всякое… Редко кто вырастит ребёнка и не узнает, что такое жгучая обида, чёрная неблагодарность. Наталья не стерпела обиды, она встала перед хорошенькой, стройненькой девочкой, ещё так недавно никому не нужным гадким утёнком, и повторяла только одно:

— А я тебе кто? Я тебе кто, спрашиваю?

Конечно, она наподдала ей. А когда откричали, отупрекали, угомонились, посадила свою приёмную дочь напротив:

— Что с тобой происходит? Что мучает тебя? Скажи, я ведь твоя мать, попробую разобраться.

И разобралась. В том, что Ира считает жизнь бессмысленной, и ей осталось немного. А раз так, надо торопиться ловить удовольствия, ни в чём не отказывать себе, потому что скоро она отправится вслед за Виолеттой…

Тогда первый раз Наталья сказала Ирине слова, которые потом будет повторять очень часто, и не только ей — всем, кто засомневается:

— Я обещаю тебе — костьми лягу, но сделаю всё. Ты будешь жить долго, счастливо и — всегда.

Ира будет жить долго и счастливо. Она и мне говорит об этом, хотя я не давала ей никакого повода усомниться. Понимаю: слова те говорятся для самой Натальи. Ей нужно повторять их время от времени, когда совсем оставляют силы, это некий код, установка. От роли борца она устаёт, ей очень хочется иногда переложить эту роль на другие, недюжинные плечи. Но у мужа ответственная работа, он сочувствует ей, он любит Иру, а что ещё он может? А Наталья — на подхвате. Хлопотунья, сумасшедшая мать, как пантера, налетающая на каждого, кто только косо посмотрит на её ребёнка.

Рядом с Натальей Будиной понимаю особенно хорошо, как мал и несовершенен мой вклад в собственного, родного ребёнка. Как наспех, на бегу, экстерном осваивалась наука материнства, по верхам, необременительно. А она — жертвует. Жертвенная любовь — любовь истинная. У Натальи она именно такая. А потому вправе ли мы зацикливаться на её некой заполошности, на желании казаться «крутой», на её словечках, которые шокируют поначалу, на её брюках, кроссовках и курточках в заклёпках — извечном гардеробе этой зрелой, солидной женщины. На её готовности дать отпор обидчику, наподдать, поставить на место. Какие же это в сущности пустяки рядом с поступком, который перекрыл раз и навсегда вчерашние, сегодняшние и даже завтрашние проколы. Какие же это в сущности пустяки…

Она гнала машину по городу, увёртывалась, подсекала. Ей крутили вслед у виска, матерились, а она гнала, сжав зубы, так и забыв зажечь торчащую в зубах сигарету. Задержалась у знакомых, муж в командировке, Иришка оставалась дома одна. Позвонила — еду, мол. Длинные гудки. Где она, Иришка? Где?! Летела, фантазировала страшное. А дочка спокойно занималась постирушкой в ванной и не слышала звонка. Ворвалась в квартиру, глаза горят, сердце выскакивает из груди:

— Ирочка!

— Ты что, мам?

Перевела дух. Села в кресло. Откинула голову.

— Как же я люблю тебя, Ирочка…

Тот тяжёлый период они обе пережили достойно. Ира успокоилась, поняла, что так просто её из этой жизни не отпустят ни мама Наташа, ни папа Андрей. За неё будут сражаться, её выцарапают из самых цепких, самых хищных лап. А Наталья только и делает, что поддерживает в дочери этот огонёк. Начнёт затухать, она его и раздует, такой добросовестный, такой талантливый кочегар.

Заболела Ира. Её отвезли в больницу, и Наталья просиживала ночами у её постели. Ирочка угасала. Напичканную лекарствами, слабенькую, она привезла её домой. Девочка с трудом говорила, безучастно смотрела в потолок. Не плакала. Она будет жить долго и счастливо… Наталья едет на оптовый рынок, загружает багажник своего «жигуля» лимонами, бананами, всякой диковинной заморской снедью. Ира слабенько благодарит, откусывает кусочек яблочка. Наталья покупает ей шикарную дублёнку и заставляет встать, примерить, пройтись перед зеркалом. Ирочка тянется, чтобы чмокнуть маму в щёку, и опять затихает. Она уже не болеет, но чёрные мысли вновь берут верх, давят на психику. Она впадает в депрессию, из которой вывести её может только что-то сверхординарное. Вечером с Андреем они разрабатывают план. Утром она снимает с книжки лежащие «на всякий пожарный » деньги.

— Ира, послезавтра мы вылетаем.

— Куда?

— Как куда? Тебе скоро шестнадцать, а ты ещё ни разу не была в Арабских Эмиратах.

— Мама!

Улетели. Что это была за поездка! Они жили в роскошном отеле и каждый вечер сидели в маленьком кафе на берегу моря. Я листаю альбом с фотокарточками. Вот Ира хохочет, вот она церемонно раскланивается перед толстым, в национальном костюме арабом, вот примеряет шляпу с большими полями.

— Положительные эмоции. Это они выдернули Иришку из кризиса. Мы вернулись усталые, но довольные.

Ира, оттого что сменила обстановку, первый раз повидала «заграницу», Наталья оттого, что смогла, в очередной раз смогла. Жертвенная любовь — любовь истинная.

И опять, опять скорби. В жизни всё рядом — сегодня мы смеёмся, завтра плачем, сегодня негодуем, завтра благодарим. В их семье вечное балансирование по тоненькой жердочке, пунктиром, всё пунктиром: радость — беда, радость — беда…

Срочно понадобилось очень дорогое лекарство. Поскольку заразилась Ирочка по вине медиков, лекарству положено быть бесплатным. Но его нет никакого. Лекарство американское, Наталья поднимает на ноги всех своих крутых знакомых и — достаёт. Пять тысяч долларов один курс. Она напоминает медикам, что лекарство должно быть бесплатным, но ей отвечают, что не располагают такими средствами. Она меняет квартиру на другую с доплатой в пять тысяч долларов, и лекарство покупает. Но курс годовой, где взять деньги через год, ведь принимать лекарство надо постоянно. Медики опять разводят руками: лекарства нет. Тогда Наталья Будина идёт на телевидение и открыто — она всегда всё говорит в глаза — заявляет в программе «Сделай шаг», что есть закон, по которому лечение ВИЧ-инфицированных идёт за счёт средств федерального бюджета. Она смотрела прямо в объектив и говорила о том, что её так заботит и гневит в нашей нынешней неразберихе. Она не просила денег. Она требовала справедливости.

Вечером после эфира домой позвонили. Молодой человек. Владимир. Посмотрел передачу, хочет встретиться. Условились у метро. Андрей Наталью не пустил, поехал сам. Вернулся с конвертом, в котором лежала тысяча долларов. Незнакомый человек вручил конверт молча. На вопрос, кого благодарить, сказал — Владимира. Вот такие тоже бывают люди. Не только гонящие несчастного ребёнка — распни, распни его, брезгливо морщащие носы, но и такие. Наталья очень просила меня: «Будете писать, скажите спасибо, вдруг прочитает Владимир». Говорю. И низко кланяюсь в пояс.

Но лекарство необходимо Ирочке всю жизнь, пока не найдут, наконец, средство от СПИДа. Сегодня есть спонсоры, завтра их нет. Куда пойдёт Наталья потом, как будет добывать эту немалую сумму? Когда они с Андреем только взяли Ирочку в семью, Наталья пошла работать, чтобы были деньги, кормить ребёнка вкусно, одевать красиво, лечить правильно, учить индивидуально. Теперь денег катастрофически не хватает, потому что новое эффективное лекарство «Крексиван» категорически не рассчитано на наших малоимущих соотечественников. Но лекарство есть, его обязаны давать бесплатно. Это долг медиков. Это их шанс быть прощёнными за непростительную ошибку.

Наталья и верит… и не верит в то, что достучится. Как человек, привыкший рассчитывать только на себя, она и здесь не очень обольщается. Всё прикидывает, что бы ещё продать, где бы подзаработать.

А Ира растёт и хорошеет. Она прекрасно помнит больничную палату, где жила рядышком с такими же, как она, несчастными мальчиками и девочками. Теперь она осталась одна. Остальные погибли. Она знает, что живёт только благодаря родителям, их настоящему по нашей жизни подвигу. Но есть ещё в больнице мальчик, которому они с мамой потихонечку откладывают на чёрный день. Мальчик инфицирован недавно. Наталья пошла в Сбербанк и хотела оформить на ребёнка взнос. Но, оказалось, столько надо справок, объяснений, даже оправданий. А почему вы, если вы ему никто? А почему ему, а не другому? Наталья обозвала всех придурками и ушла. Договорилась с одной медсестрой, теперь у неё в сейфе для мальчика хранится энная сумма.

Когда она девять лет назад оформляла на Иру опекунство, Боже, сколько было подозрений и разборок.

— Вы хотите улучшить жилищные условия за счёт ребёнка, у вас же однокомнатная квартира, — сказала, зло сверкая очками, чиновница из департамента.

— Возьмите девочку вы, у вас трёхкомнатная. Дама утёрлась. Мы не любим не похожих на нас.

Мы подозреваем тех, кто ходит по другим тропинкам и читает другие книги, слушает другую музыку. Но больше нелюбви достаётся людям, совершающим поступки. Им обязательно напомнят насчёт крыши, которая поехала, снисходительно улыбнутся чудачеству. А ведь только у людей, совершающих поступки, нормальная, здоровая, естественная жизнь. Поступок-то — это нормально. Боль за другого — это здоровье. Жертвенная любовь — любовь истинная.

— Мне скоро шестнадцать. Знаете, что я сделаю, когда буду получать паспорт? — спросила меня Ира.

Не дожидаясь ответа, сказала:

— Я поменяю имя, фамилию, отчество.

Да, Ира, Ирина Михайловна Антонова, не знает родивших её папу с мамой. Говорят, они где-то обретаются. Бог им судья. Рядом другие. Наталья и Андрей. Их дом — её дом. Она под надёжным крылом, как цыплёнок под крылом наседки. Ну как назвать Наталью с Андреем приёмными родителями? Кто кого принял, кто кому приёмный, если в прожитой ими вместе жизни столько уже настрадались и нарадовались вместе. Ирочка была ещё маленькая, когда родители, уложив её спать, собирали посылку бастующим шахтёрам. Вдруг шлёпанье босых ног по полу, и Ирочка, сверкая хитрыми глазками, торжественно внесла в кухню припрятанные где-то до поры две банки сгущёнки, любимое её лакомство. И в сумку их, в сумку, бастующим шахтёрам тоже, наверное, хочется сладенького. А когда в дни путча «скандальная » женщина засобиралась на баррикады, Ира ходила рядом, плакала и повторяла:

— Ну возьми, возьми меня с собой. Я в больнице хорошо научилась перевязывать. — И шприц в карман Наталье, новенький, одноразовый шприц.

А теперь скажите, разве не похожа дочка на маму? Да вылитая! Потому и быть ей с шестнадцати лет Инной Андреевной Будиной. Понимаю, почему Будиной, понимаю, почему Андреевной, а вот Инной… Хотя, что же тут не понять? Жизнь с чистого листа. Чтобы ничего не напоминало о прошлом.

В юности Наталья писала стихи. Когда она читала их, я сидела притихшая, потому что была в них удивительная, неброская, некричащая правда. Стихи совсем не походили на автора, они будто вырвались от неё, чтобы скорее зажить своей, независимой от Натальи жизнью. Но так не бывает. Стихи — это сам человек, как бы он ни скрывался, за какую бы крутизну ни прятался. Стихи были о пластилиновых человечках, запуганных, тревожных, готовых в любой момент перевоплотиться хоть в барашка, хоть в примитивную, вытянутую колбаску. «Не будь пластилиновым…» А как трудно им не быть, как трудно держаться собственным хребтом, собственными силами и собственной волей. Им проще, пластилиновым человечкам. А как трудно непластилиновым. Наталья читала стихи, а я удивлялась своему верхоглядству. Порыв к поступку не есть грех. Грех есть боязнь поступка. Не будь пластилиновым… Нет-нет, она не расслабится, она не станет пластилиновым человечком теперь, если уж раньше им не стала. Скоро лето, опять идёт кругом голова, куда вывезти Иру, как организовать так, чтобы там, где они будут с ней летом, был под рукой холодильник с хорошей морозилкой, где она сможет хранить обязательные для Ирочки препараты. И, конечно, где взять денег. А если как-то выкрутится и добудет, как отщипнуть от них и для того мальчика, что в больнице.

Она везла меня к метро, лихачка Наталья, легко лавируя среди потока машин, дымя сигаретой и реагируя на такого же, как она, лихача самым нетерпимым образом и крепким словом. Но вдруг начала опять читать стихи про пластилиновых человечков, сникла, затихла, приготовилась грустить. В ней всё рядом. Всё открыто. Она не умеет лицемерить и приседать в реверансе, закрывать глаза, чтобы не видеть чужую боль. Как не умеет щадить себя и рассчитывать на жалость. Но она умеет писать хорошие стихи и любить своих детей. Верно. Глубоко. Жертвенно.

Наталья Сухинина