Мадам Ламотт и ее балкон

На углу двух крохотных перекрёстков, где нет никаких светофоров, и поэтому машины осторожно останавливаются и иногда сигналят, щупая, свободен ли проезд, стоит небольшой дом с садом и балконом, в котором живёт мадам Ламотт.

Мадам Ламотт - маленькая сумасшедшая старушка, не очень опрятная; она почти всегда сидит на балконе над перекрёстком и кричит на проезжающие машины, если те останавливаются. А если они сигналят - она вообще заходится в лае, как небольшой, но звонкий пекинес:

- Нечего здесь дудеть, проезжайте по своим делам и не беспокойте добропорядочных граждан, вы, грязные ублюдки!

Восседая над схваткой и далеко просматривая оба перекрёстка, мадам Ламотт заранее видит жертву и набирает в свои старческие лёгкие побольше воздуха, заранее готовясь к очередному выступлению. Веселые школьники, продвигаясь по переулку, нарочно начинают улюлюкать погромче, чтобы раззадорить мадам Ламотт, а бородатые арабы, проезжая на своих блестящих черных машинах, начинают давить на клаксон за полквартала, чтобы сбить мадам Ламотт с дыхательного курса и заставить вопить на десять секунд раньше положенного.

В квартале о мадам Ламотт говорят разное. Кто-то уверяет, что она тронулась после автокатастрофы, в которой у неё погиб муж и оба ребёнка, кто-то заявляет, что у неё никогда не было никакого мужа, а была только мать - такая же сумасшедшая; но когда мадам Ламотт видят в булочной или в рыбной лавке - никто не пытается шутить или ухмыляться: однажды ей что-то не понравилось, и она легко разбила своей тяжёлой палкой витрину с пирожными, а вызванный полицейский только пожал плечами и посоветовал обратиться в страховую компанию.

А вот мне выпала фортуна: я не только разговаривал с сумасшедшей старушкой, но и был у неё в гостях, заработав грушевый конфитюр, - и все благодаря однокласснице Дине Сандлер.

У Дины папа был инвалидом: у него не было ни рук, ни ног. Но он не ощущал себя каким-то обрубком: у него была жена, дети, а сам он всегда сидел на балконе на втором этаже, где они жили, и с весёлым любопытством смотрел на улицу: всё ему было интересно и захватывающе, этому папе.

Так вот, благодаря ему, я хорошо знал, чтó нужно делать, если на балконе второго этажа сидит и смотрит вниз не самый здоровый человек.

Поэтому однажды вечером, немного напившись вина в хорошей компании, я, подходя к дому мадам Ламотт и поймав её цепкий взгляд, широко улыбнулся и помахал рукой, как бы соединяя этот бестолковый одинокий балкон с окружающей жизнью и давая понять, что мы, как говорил малыш Маугли, "одной крови - ты и я".

Сказать, что мадам Ламотт поприветствовала меня в ответ - это все равно, что назвать Моцарта композитором не без способностей: она чуть не вывалилась из балкона, отчаянно махая мне в ответ с криком: "Бонжур, месье!".

И выронила на тротуар кошелёк.

Оказывается, мадам Ламотт всегда сидит на балконе с кошельком (чтобы его пока не стащили: очень логично). Такой старый, кожаный, очень потертый кошелёк, образцово-показательный, как реквизит в кино.

В общем, я вошёл.

Мадам Ламотт, горячо благодаря меня за спасение кошелька, между делом пересчитала деньги (она спускалась со второго этажа, а это небыстро, мало ли что могло произойти пока с деньгами?) и пригласила меня во внутренний садик, где в самом центре расположилась небольшая скульптура, изображающая, как она мне объяснила, доктора Амбруаза Паре. Когда-то это была оживленная скульптурная группа - месье Паре и два ребенка: доктор наклонялся к одному из них, тут же замечая сзади другого, тянущегося к нему своими детскими ручками.

Но со временем фигурки детей затерялись, и теперь скульптура зазвучала по-иному: как будто месье Паре нашёл в лесу небольшую уединенную полянку, скрытую растительностью от посторонних глаз, и уже было наклонился, собираясь присесть и опорожниться, но вдруг услыхал позади чёткий оклик и, удивленный, обернулся поскорее рассмотреть - кто это мог обнаружить его убежище посреди лесной чащи.

Там, в саду, мне вручили крохотную, с напёрсток, баночку грушевого конфитюра (я так и не попробовал, увы: вернулся домой и подарил кому-то - был чей-то день рождения, а у меня не было никакого подарка). И конечно, когда мадам Ламотт очень старинной формулой старого этикета поинтересовалась, чем ещё она сможет меня отблагодарить, я не стал отвечать такими же формулами (я все равно их не знаю), а внаглую попросил показать мне, какой вид открывается с её знаменитого балкона.

В доме у мадам Ламотт очень пыльно, сама она сильно пахнёт мышами, но вот вид с балкона - потрясающий: оба перекрёстка просматриваются очень далеко - один до шпилей церкви святой Евлалии, а другой - до здания муниципальных архивов. Мы пару минут постояли и помолчали, как бы оценивая обстановку. А потом издали подъехала широкая белая машина с музыкой внутри, осторожно фафкнула клаксоном - и я почувствовал, как напряглась мадам Ламотт, лихорадочно выбирая между пекинесом и политесом - зайтись в привычном крике или изо всех сил промолчать. Поэтому я, не отдавая себе отчёта ни в чем, с крохотной баночкой конфитюра, зажатой в кулаке, набрал полные легкие воздуха, как Маугли, пытаясь отомстить за всех одиноких, искалеченных, непонятых, униженных и оскорбленных, заорал что есть мочи почему-то на родном языке:

- А ну уйобуйте звідси, гандони штопані! Я ща тут комусь бля пофафкаю!

(Андрей Алёхин)

https://www.facebook.com/andrew.alexin/posts/1432294400168522